Как я воевал

Никифорович, и тебя берут?
- Да нет, я сына провожаю.
Рядом с высоким отцом я выглядел подростком. Это было 5 июля 1942 года. Мне недавно исполнилось 18 лет. Успел закончить только 9 классов.
В Дивном нас погрузили на специальный поезд, и мы поехали, на Тихорецкой свернули на Сальск, потом переехали Маныч. Ехать через Ростов было уже нельзя - там шли ожесточенные бои. В Манычской степи поезд остановился, мы впервые почувствовали запах войны - вдоль дороги валялись куски обгоревших вагонов, патроны и кое-что еще. Один из ребят нашел запальник противотанковой гранаты (конечно, не знал, что это такое), положил на рельс и ударил камнем. От взрыва лишился пальцев, считай, отвоевался.
Свернули к Сталинграду, следы бомбежек здесь были видны повсюду - ни одной целой станции. Под впечатлением повели разговор о войне. Здесь я услышал впервые - «Воевать так воевать, пиши в обоз», «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах».
По Сталинграду ехали осторожно, с остановками. Город как бы дремал от полуденного зноя, на улицах - ни души. Над тракторным заводом висели в воздухе огромные аэростаты. Тогда, наверное, никто еще не знал, что через какие-то две недели сюда придут ударные силы противника и начнется Великая сталинградская битва. К концу дня наш поезд остановился у берега Волги.
Река в месте переправы была узкой, но быстрой и глубокой, против течения не поплывешь. Приятная прохлада после пережитого знойного дня показалась великим удовольствием. Хотелось нырять и нырять, а вынырнув, пить и пить, чтобы утолить жажду. Но надо было скорей возвращаться к вагонам, течение далеко унесло от переправы. На левом берегу Волги в спешном порядке построили новую дорогу, чтобы по ней можно было перевозить к Сталинграду все необходимое для обороны города. Эта дорога получила название «Заволжская». Рельсы и шпалы для нее были сняты с Байкало-Амурской магистрали, которую начали строить еще до войны. В бескрайние степи в вечерней прохладе еще неслись стайки овец и несколько верблюдов с редкими пастухами. Неизвестно по какой причине поезд вдруг остановился. Люди высыпали из вагонов, образовав группы земляков: кистинских, киевских, макинских и т.д.
С наступлением темноты поезд поехал дальше. Маленький деревянный вагончик, телятник, как мы его назвали, снова закачался из стороны в сторону, заскрипел и застучал колесами.
Пунктом нашего назначения стал город Пугачев Саратовской области. На речке Большой Иргиз нас искупали, переодели в летнюю форму, а все домашнее - одежду, обувь, сухари, сало, словом, все, что у кого было, - велели отнести на чердак большого одноэтажного дома. При этом сказали, что будем спать в столовой на раскладушках. Начали заниматься строевой подготовкой и буквально на третий день доверили возглавить колонну. Подъем в шесть часов, «мертвый час» с 12 до 13 дня, отбой в 23 часа. Занятия проводили в поле.
Вскоре нас перевели на окраину города в одну из землянок военного лагеря. Меня зачислили в пулеметную роту. Стали изучать станковый пулемет «Максим» времен гражданской войны. Первый раз я на стрельбище. Зарядил, прицелился, закрыл глаза и выстрелил. Лейтенант Шварц, наблюдавший за стрельбой, с недовольством сказал: «Потому-то наши и отступают, что стреляют не глядя». А когда проверили мишень, то оказалось, все три пули попали в «десятку». Гораздо чаще стреляли из винтовки. Зима в Пугачеве началась рано. Уже 7 ноября было много снега и сильный мороз. С зимой трудности увеличились. Постоянно хотелось есть, спать и согреться. В землянке на двухъярусных нарах не замерзаешь. Но вот в снежном поле, в английских тонких шинелях, рассчитанных на теплый климат, холодно, особенно при коротких перебежках, когда ботинки, обмотки, шинель, брюки промокают, а сушить негде.
Где-то в конце января нашу часть, погрузив на поезд, повезли в Петровск, что на севере Саратовской области. Там нас смешали с другими призывниками, тоже 24-го года рождения, выдали зимнее обмундирование, оружие, боеприпасы, сухой паек и повезли дальше. В Ельце Тамбовской области, недавно освобожденном от оккупации, стали выгружаться. Была морозная темная ночь. В небе гудел немецкий самолет: с особым, стонущим звуком. Его огонек звездочкой пробирался меж настоящих звезд, примерзших к черному небу. Мертвый город бесформенными глыбами застыло стоял вокруг. Ни трамвая, ни человека, ни огня в окне. Елец был разрушен.
Не мешкая, подвесив на плечи винтовку, противогаз, вещевой мешок с сухим пайком, патронами и гранатами, взяв саперную лопату, флягу, я вместе со всеми пошел на запад. Моим напарником был узбек, плохо говорящий по-русски. Пулемет тащили вдвоем, сначала на лыжах, потом на саночках.
Мы шли вслед за наступающими войсками, и с таким отрывом, что еще ни разу не слышали артиллерийской стрельбы, ни то что ружейной. Но однажды приблизились к передовой. Это было примерно в середине февраля 43-го года.
Весной, когда стала пробуждаться растительность и появляться листья, наш батальон расположили на склоне широкой балки, поросшей деревьями и кустарниками. На другой стороне балки поставили палатки для штаба батальона. Меня назначили посыльным при штабе батальона от 4-й роты. Комбат, капитан Крючков, был страстным любителем верховой езды. Гарцуя на белом коне, он мне напоминал то ли Наполеона, то ли Кутузова. Мне, степняку, здесь было все ново: и лес, и его опушка, и породы деревьев, и цветы, и лесные запахи. Но особенно курские соловьи, они ведь особенные!
Линия фронта, образовав дугу вы- пуклостью на запад, к лесу, полностью стабилизировалась. Мы продвигались к ней медленно и, казалось, все время меняли направление из тактических соображений. Нас каждый день бомбили. Слышал, что бомба попала в штабную повозку, и комбат Крючков и начальник штаба Удовиченко погибли. Страшную бомбежку испытал и на себе. Бомбардировщики разрушали стратегически важную дорогу, а мы скрывались среди деревьев. Я еще не успел вырыть ямку, как раздался страшный взрыв. Вижу спускается вниз прямо ко мне серповидный осколок величиной с ребро слона, упал рядом и лежит, сверкая металлом на линии излома. А на подводе кричит от боли боец по фамилии Малгобеков. И никого больше не видно. Он умирал, его голос становился все тише и тише. Я вышел на дорогу. Там была такая большая воронка, что на дне ее собралась родниковая вода.
В одном месте мы задержались надолго. Нас впервые за время службы, начиная с Пугачева, хорошо стали кормить. Каждый день варили щи со жгучей крапивой и американскими консервами. Давали сухари и сахар. В один прекрасный день батальон ушел на занятия, а командир сказал мне, чтобы я разобрал пулемет и сделал вид, что чищу его. Я так и сделал. Вдруг подъезжают машины. Из одной выходит высокий молодой генерал и подходит ко мне. Я попытался вскочить и отдать ему честь. Но он рукой сделал знак, чтобы я оставался на месте. Это был генерал армии Черняховский, инспектирующий войска. Он у меня ничего не спрашивал, а только высказался о роли пулемета в бою. И уехал, наших командиров искать не стал.
Курская дуга уже долго стояла в обороне, а наш батальон все еще продолжал формироваться после огромных потерь от бомбежек по пути к фронту. Привезли нам два сорока пяти миллиметровых орудия и стали для них формировать расчеты. Я попал в заряжающие пушки № 1, командиром был назначен Маслак, немного знавший артиллерию, наводчиком - красноармеец из Ленинграда, фамилию его не помню.
Перед самым прорывом Курской дуги наше командование провело разведку боем. В один из вечеров перед штабом появилась группа бойцов с гранатами, ручными пулеметами и автоматами. Это были штрафники, человек двадцать. Мы - посыльные и офицеры штаба - долго вслушивались в темноту, куда они скрылись. Наконец началась стрельба из стрелкового оружия. В общем звуке боя разрывы гранат выделялись слабо. На следующий день около штаба, поддерживая друг друга или сидя на земле, находились человек 5-6 счастливчиков, оставшихся в живых.
Немецкие войска в июле сделали попытку взять реванш за свое поражение в Сталинградской битве. Они сконцентрировали свои силы на флангах Курской дуги, чтобы взять ее в кольцо и уничтожить находящиеся в ней советские войска. Но под Прохоровкой, на юге, в самом крупном танковом сражении, и Орлом, на севере, они потерпели поражение и стали отступать. И когда Курская дуга поравнялась на флангах с ее средним выступом, где держал оборону и наш полк, мы тоже пошли в наступление. Это произошло 19 августа 1943 года.
А теперь расскажу, как это у нас получилось. Сначала началась передислокация наших подразделений. Я вернулся к своей пушке, которую установили перед насыпью противотанкового рва, чтобы немцы ее не увидели. К закату солнца 18 числа с немецкой стороны последовало обращение к нам через громкоговоритель примерно такого содержания: «Мы знаем, что завтра утром вы начнете наступление, но мы откроем огонь из всех видов оружия и сразим вас». И дальше: «Переходите на нашу сторону и вступайте в ряды Русской Освободительной Армии!» В ответ кто-то с нашей стороны громко и звучно выкрикнул всего лишь одно слово, состоящее из трех букв.
Ночь провели в тревоге. На бруствере расчистили площадку для пушки, если придется стрелять. Мы ждали рассвета, когда начнется артподготовка, после которой пойдем в наступление. Не знаю, как кто, а я всю ночь не мог уснуть. Наконец начало рассветать. В чистом, без облачков небе над линией фронта, но в стороне от нас, завязался воздушный бой. Восходящее солнце освещало самолеты в розовый цвет. Один стал стремительно падать на землю, оставляя за собой шлейф черного дыма. Красивым зонтиком раскрылся парашют, и по нему с земли неистово стали стрелять из винтовок.
В это время при ясном небе мы услышали настоящий гром. Вскоре через наши головы полетели снаряды, и немецкая сторона фронта покрылась дымом и пылью. Мы выкатили свою пушку на бруствер и тоже начали стрелять. Я видел, как немцы цепочками по своим траншеям убегали за бугор. А наша пехота врассыпную двинулась им вслед. Мы перекатили свою пушку на другую сторону противотанкового рва по оставленному проходу. Но застряли на ручье в грязи. Спускаясь вниз, наткнулись на своего пулеметчика. Он лежал без внутренностей, весь прокопченный. А ведь еще какой-то час назад был живой. Видимо, во время артподготовки немецкий минометчик не пожалел для него мины.
Бой закончился, немцы отступили. Это была вторая линия обороны. Победили мы, но какой ценой? Командир роты чуть ли не со слезами на глазах рассказал, как наша пехота неожиданно наскочила на немецкую. Завязался рукопашный бой. Рослые немцы, к тому же зрелого возраста, против 18-19-летних мальчишек. Среди погибших были знакомые мне еще с Пугачева. Лучше других я знал Воробьева с Дальнего Востока. Помню его рассказ о том, как он искал золото в заброшенных приисках, как он спал зимой под корытом и т.д. А мой командир Маслак хвастался тем, что подбил в дуэли немецкую пушку.
Противник отступал по всей линии Центрального фронта, а мы еле успевали за ним. Бывало, ночью идешь за пушкой - и спишь. Вот пушка остановилась, и ты ударился лбом о щит и проснулся. Или спишь - и идешь, постепенно сворачивая в сторону до тех пор, пока не упадешь в кювет.
Однажды таким образом пробивались через большой лес и все время спали на ходу. Утром подошли к большому селению и остановились. Командир разрешил немного вздремнуть. Из леса выехали верхом на лошадях несколько партизан и сообщили, что селение занято немцами. Но они уходят.
Проехали село благополучно. Вдруг нам навстречу идет командир роты, заткнув пальцем отверстие в груди, из которого просачивалась кровь. Он сказал? «Там снайпер, берегитесь». Моментально опустили орудие с передка, и ездовой убрал лошадей в укрытие. Ждем, снайпер не стреляет.
Тогда я и наводчик сели рядком на одну станину и стали разговаривать. Ленинградец рассказал, что оставленное немцами село - его родина. Здесь он родился и вырос. Отсюда был призван в армию. Но когда возвратился из армии домой, увидел, что многих девушек, с которыми он дружил, здесь уже нет. Они поразъехались кто куда, особенно в город Иваново. В селе стало как-то пусто и скучно. Работать в колхозе не захотел и подался в Ленинград. Там был рабочим на заводе и оттуда мобилизовался на войну. Дома, здесь, в селе, давно не был. Закончив вкратце свою биографию, он внезапно упал замертво: пуля немецкого снайпера попала ему прямо в сердце. Вот судьба! Где родился - там и умер. А найдут ли здесь его родители, узнают в нем родного сына? Или получат сообщение о без вести пропавшем? Я остался один и быстро повернул пушку, чтобы укрыться за ее щитом.
По Украине мы продвигались быстро, насколько это было возможно. Стремительные броски чередовались с задержками, когда враг оказывал сопротивление. Так было и на этот раз. Дорога ведет к группе построек типа МТС. Из зарослей высокой конопли и бурьяна выходит к нам навстречу раненый боец, весь в крови, и говорит с возбуждением, что там немцы, и призывает нас отомстить за него и своего товарища. Я узнал в нем адъютанта комбата капитана Крючкова, у которого служил тогда связным. Наши пушки остановились, ездовые с лошадьми убрались назад. Впереди была моя, я теперь стал у нее наводчиком, другая - сзади, метров в двадцати. И что было полной неожиданностью - впервые увидел два наших полковых миномета, которые с трудом были затащены обслугой в старую воронку, в метрах пятнадцати от моей пушки.
Мы и минометчики приготовились к бою, ждем. Командир моей пушки Маслак к своей пушке не подошел, со мной был только заряжающий, паренек из Уфы. Послышался выстрел с немецкой стороны и почти сразу же взрыв за нашими минометчиками. Второй выстрел - и немецкая мина угодила прямо в воронку, где стояли минометы. Никто из пяти минометчиков не произнес ни звука, как будто в яме никого никогда и не было. Теперь очередь была за мной. Еще одна мина - и я распрощаюсь с жизнью. Секунды неумолимо идут, а я все еще живой.
Смотрю, группа немцев бежит по конопле и скрывается в траншее с правой стороны от меня. Потом показывается голова старшего. Типично русское лицо, наверное, власовец. Он смотрит то на меня, то поворачивает голову и что-то говорит своим подчиненным. Видимо, излагает им свой план действий. «Захватить орудие, а нас уничтожить». И это было совершенно реально. Настал момент решительных действий. Упустить его - смерти подобно. Командира Маслака с нами не было, и я должен решать задачу сам, немедленно. И решил. Я просто выстрелил в говорящую голову фугасным снарядом, других не было. И увидел, что вместо головы - взрыв. Немцы были сильно потрясены случившимся, тем более что остались без командира. После значительной паузы я увидел их убегающими и выпустил по ним еще пару снарядов. А в это время другая группа немцев скрывается в траншее с левой стороны. Я поворачиваю ствол теперь на них и жду. Рассредоточившись по укрытию в стороны, они по сигналу выскочили и бегом к моей пушке. Я, не целясь, выпустил по ним еще три снаряда, и они повернули назад. Потом, как и первая группа, скрылись из виду в бурьяне.
Вскоре мы увидели, что к нам идет подкрепление. Это беспорядочная толпа красноармейцев со стрелковым оружием. Они прошли мимо нас и мимо МТС. Мы тоже, подцепив пушку, пошли за ними.
У первых домов мы увидели раненого заряжающего другой нашей пушки. Москвич со страдальчески тоскливым лицом смотрел на меня. Здесь же я увидел давно отсутствующего командира взвода наших орудий лейтенанта Барсеньева. Стоило ему сделать шаг вперед, как автоматная очередь пропорола ему гимнастерку. И почти сразу же после этого вывалился из окна ближайшего к нам дома застреленный мужчина в гражданской форме, наверное, староста или полицай. Незнакомый лейтенант подошел ко мне и попросил поджечь ферму, одиноко стоявшую за селом в километрах двух от нас, потому что там немцы могут устроить нам засаду. Я ему ответил, что у меня нет зажигательных снарядов, есть только фугасные. «Стреляй, все равно загорится», - сказал он. От первого выстрела взметнулась на крыше только солома. Я выстрелил второй раз, и крыша загорелась. Он поблагодарил меня и скрылся за ближайшими домами. Так прошел еще один день войны.
Когда стемнело, командир взвода приказал двигаться вперед. Это был первый случай за все время наступления, когда наш командир нами командовал. Была очень темная ночь. Мы продвигались медленно и бесшумно. Направления движения определял лейтенант. Совсем близко от дороги, влево от нас, у большого костра сидели и стояли люди. По силуэтам на фоне огня угадывалась немецкая форма. Их трогать не стали, поехали дальше. Стало светать. Вошли в редколесье.
Впереди застреляли минометы. Над нашими головами пролетали мины и разрывались на поляне. Пошли смотреть, что там и кто там. Пробравшись к поляне, увидели: стоит немец к нам спиной, куда-то стреляет из винтовки. Там, куда он стреляет, рвутся мины. Очевидно, перед ним по траве наступает наша пехота. Оказывается, впереди нас немцы и сзади немцы. Мы в окружении. Но нас еще не обнаружили. Вскоре стрелявший немец упал, минометы стрелять перестали, мы возвратились к пушкам. Командир приказал выехать из леса назад на поляну, а там несколько правее, на большой дороге, увидели встречу наших бойцов с «высоким» командованием. Полевые командиры, в том числе и наш, расталкивали друг друга локтями, брали под козырек и громко рапортовали о своих успехах. Наш, помню, сказал, что вырвались из окружения, при этом уничтожили столько-то человек противника и столько-то взяли оружия. Но «высокое» командование здесь орденов не раздавало.
Это было, пожалуй, в Черниговской области. Мы обычно передвигались впереди пехоты, но на этот раз были позади нее. А догнали ее потому, что она остановилась, наткнувшись на сопротивление. Мы вынуждены были тоже остановиться. Сверху нам было хорошо видно, как разворачивались события. В атаку на укрывшегося в траншее противника должен пойти взвод только что прибывших с тыла обученных новобранцев во главе с молоденьким командиром. Гранатой до немцев не добросишь, снарядом не возьмешь, а миномета нет. Тогда командир построил в линию солдат и пустил их короткими перебежками, шахматным порядком из траншеи противника, а немцы все это видят, как на ладони. Вот набегает первая шеренга и ложится, их перестреляли. Вот бежит вторая шеренга и тоже ложится, и их постреляли. Атака захлебнулась. Половина взвода погибла без всякой пользы. А возможность была зайти с флангов, даже с тыла, местность позволяла. Что и было сделано только к вечеру. И уже почти без потерь.
А когда фашистов выбили, я с то- варищами ходил посмотреть. Два раненых немца сидели в траншее. Они просили сохранить им жизнь. По-русски не знали ни слова. Только повторяли: «Австрия, Австрия!», что значило - они австрийцы. Один предложил нам медальон матери с серебряной цепочкой. Мы, конечно, не взяли. За время своего участия в военных действиях я ни разу не видел и не слышал, чтобы кто-то после боя подбирал раненых или хоронил убитых своих или чужих. А как же с пленными? Была ли у нас вообще такая служба? Утром следующего дня я пошел посмотреть на «своих» австрийцев. Они лежали уже мертвые и раздетые до белья. Медальона на одном из них уже не было.
Но вот уже и Киевская область. Враг стремительно отступал, чтобы не быть опрокинутым в Днепр. Местами немцы попадали в окружение и отчаянно вырывались из него. Мы на лошадях двое суток гнались за ними и не могли догнать. Наконец к полудню подъехали к большому тракту и остановились. Ездовые убрались с передками в лес, а пушки с нами остались у дороги. Сидим, опустив ноги в кювет, и думаем, почему, кроме нас, тут больше никого нет и что мы тут должны делать? Дорога в одну сторону, совсем близко от нас, скрывалась за линию горизонта. Вдруг на ней появляется толпа немцев, они устало идут, некоторые опираются на палки, некоторые перевязанные бинтами, но в основном все с оружием. В толпе пеших солдат были и повозки с крупными немецкими лошадьми-тяжеловозами. Эту движущуюся живую массу стремительно объезжали легковые машины с офицерами, которые всякий раз с опаской и недоумением поглядывали на нас. А мы, сидя на обочине дороги, с любопытством разглядывали в упор фашистских захватчиков.
Замыкал немецкую колонну фургон, запряженный двумя тяжеловозами. Его кучер, завидев нас, обеспокоился, занервничал, стал усиленно хлестать кнутом. Но лошади продолжали идти также размеренно и спокойно, как и прежде. Маслак предложил мне подкалиберный снаряд, чтобы остановить лошадей. А я поручил ему самому выполнить эту задачу. И он прострелил насквозь сразу две лошади, и они упали. Кучер в отчаянии попытался их поднять, но когда увидел, что кишки пузырями, вываливаются из них наружу, с оглядкой побежал по дороге, стараясь догнать удаляющуюся толпу.
К Днепру, на его левый берег, мы пришли в самом конце сентября. Здесь намечалось формирование крупных сил наших войск для нанесения удара по киевской группировке.
Собственно, наш 989-й стрелковый полк уже частично форсировал реку и занял подступы к райцентру Ясногородка. Представьте себе: солнце за рекой, близкое к закату, слепит глаза. Мы с пушками пробираемся через кусты к паромной переправе. Над Днепром проносятся на бреющем полете «мессершмитты». Только что каждому из нас выдали по булке черного хлеба. Кто с голода ест его, кто, пересилив себя, положил в вещмешок. Здесь у парома я, к своему удивлению, увидел командира роты, который с простреленной грудью предупредил нас об опасности встречи с немецким снайпером. Видимо, он сильно хотел увидеть свою роту на переправе и, возможно, чем-нибудь помочь или, во всяком случае, пожелать нам удачи и успехов. Вот это был действительно командир! Не то что наш взводный, который здесь присутствовал, но с нами не переправлялся, потому что боялся.
Паром поместил две пушки, два передка с лошадьми, нас - два расчета, словом, весь артиллерийский взвод, кроме его командира. Тем временем немецкая артиллерия из-за бугра начала обстрел. Снаряды рвались то с одной стороны, то с другой, то спереди, то сзади, обливая нас водой и раскачивая паром. Достигнув противоположного берега, мы быстренько укрылись за скирдой сена, а потом по оврагу поднялись на высокий правый берег. Там уже в потемках незнакомый командир развел наши пушки по разным местам. Мою пушку определили среди снопов у самой линии немецкой обороны. Главное, что нужно было сделать за ночь - это замаскироваться так, чтобы утром противник нас не обнаружил. Для расчета позади пушки сделали подобие небольшой землянки, где можно спать и укрываться от дождя. Работали бесшумно и только по ночам. Стройматериалы приносили со сгоревших построек. Там же добывали в золе запеченную картошку. За полтора месяца в наступлении нам выдали только по одной булке хлеба у Днепра. Все остальное время - это «подножный корм». В то же время с завистью приходилось наблюдать, как в каждый полдень над траншеями показывалась канистра с обедом для немцев.
Днем во весь рост, чтобы не увидели немцы, мы могли ходить только в овраге. Там же и встречались, и ели добытую картошку. Здесь в последний раз я увидел своего взводного командира. Как я понял, он появлялся в части, чтобы показаться вышестоящему начальству во время затишья на фронте. Новый командир роты отчитывал его за продолжительные самовольные отсутствия, фактически за невыполнение своих прямых обязанностей.
6 октября поздно вечером наша артиллерия нанесла противнику предупредительный удар. Значит, скоро пойдем в наступление. 7 октября я подошел к своей пушке. Там находились Маслак и заряжающий. Они молчали. Неожиданно подошел к нам посыльный солдат и передал приказ командира роты: «Пушку перевести на другое место, ее заметили немцы». Ребята взяли лопаты и ушли, а меня оставили как наводчика. Я снял с пушки снопы, привел ее в боевое положение. А ночь была тихая, холодная. Без труда нашел Большую Медведицу и Полярную звезду. На небе было все как дома. Только здесь, на земле все не так. Могут убить совершенно неожиданно. И не успеешь сообразить, что тебя уже нет, как это случилось с нашим ленинградцем. Ну а пока я живой, можно и помечтать. Кстати, на душе было как-то неспокойно, а это на войне плохой признак.
Вдруг - взрыв, в глазах - огонь и что-то сильно ударило по правой руке. Значит, ранен, но жив и буду жить! С рукава телогрейки стекала кровь, захотелось пить. Прибежали ребята, дали воды. Попрощались, и я, шатаясь, пошел к Днепру, натыкаясь на спящих артиллеристов, их пушки, но никого не разбудил. Вдоль берега на лодке плыли санитары и меня подобрали. Я узнал то место, где мы переправлялись на пароме дней 10 назад.
В большой палатке, постеленной со-
ломой, лежали несколько человек. За столом, освещенном керосиновой лампой, кому-то делал операцию хирург. После него к столу подвели меня. Из правого плеча он вынул осколок и показал мне. Потом из предплечья вынул осколки перебитой кости и протянул через сквозное отверстие в руке так называемый фитиль. Перевязали раны и подвязали руку к шее. Потом подвели другого раненого. Здесь получился неприятный разговор. Хирург сразу назвал пациента самострелом, но тот отказывался принять такое обвинение. Пришлось хирургу доказывать свою правоту, и, конечно же, причину ранения он оформил соответствующим образом. После лечения самострел должен попасть в штрафроту.
На другой день вместе с другими меня привезли в одно из ближайших селений, рассредоточив по жилым домам. Лежали также на соломе, на полу. Некоторым делали операции, а в основном накладывали гипсы, перевязывали. Моя рука сильно распухла, посинела, пальцы не чувствовали. Хирург даже предложил ее отрезать, я отказался. Лечили только стрептоцидом и промывали марганцем.
Город Конотоп, куда я потом попал, находился в Сумской области Украины на железной дороге Москва - Киев. Госпиталь для раненых красноармейцев открыли в немецком концлагере. На высоких каменных стенах с колючей проволокой еще стояли сторожевые вышки, и охранявшие лагерь овчарки бродили по двору, отыскивая пропитание в госпитальных помойках. Внутри здания в общих палатах еще были двухъярусные нары, где лечились легкораненые. Я попал в обычную больничную палату для тяжелораненых, с неплохим для того времени питанием, постельным режимом и ежедневным обходом врачей. Лишь в конце четырехмесячного лечения, когда гипс был снят, раны зажили, меня перевели в общую палату. Ходил в кабинет физтренировок, но кисть руки не работала, а пальцы даже не чувствовали.
Однажды зашел в госпитальную библиотеку и там встретил своего ездового, из обслуги нашей пушки. Он рассказал, что после моего ранения оба орудия послали в тыл противника через болото. Там они застряли, а на рассвете немцы их увидели и обстреляли из минометов. Из всей нашей батареи один он, раненый, оттуда выбрался живым. В течение всего пребывания в госпитале каждую ночь в одно и то же время проходили на запад железнодорожные составы с уральскими танками. Выздоровевших раненых красноармейцев снова отправляли на фронт. А что делать со мной - окончательное решение вынес невропатолог. Он взял мою руку в свою, попросил отвернуться и уколол булавкой в палец. Я не среагировал, хотя из пальца потекла кровь. В результате числа 18-20 февраля прогудел гудок паровоза, и я в санпоезде поехал не на запад, а на восток, как сказали - для дальнейшего лечения.
Вывели меня в Казахстане, на станции Алга. Этой же ночью я прошел медкомиссию, меня освободили от военной службы по ранению, выдав на руки соответствующую бумагу. Домой прибыл 8 марта 1944 года. Я подходил к родительскому дому. Моя мама и сестра Оля, увидев издали, смотрели на меня в окно и радовались. А ведь они не знали о моем приезде. Вот что значит материнское предчувствие! Жаль, что немного опоздал: 6 марта мне исполнилось 20 лет. При встрече, помню, Оля от радости уронила сковородку с жареным салом, припасенным еще до немецкой оккупации, а пятилетний брат Леня не мог понять, почему я не привез ему с фронта винтовку. «Ну, хотя бы каску», - переживал он.

Виктор ЦАРЕНКО,
с. Московское.