«Чувствовал как седеют волосы...»

«Чувствовал как седеют волосы...»

К 64-й годовщине освобождения Ставрополья от немецкой оккупации

Те, кто родился в годы войны да и позже, были, как сейчас принято говорить, закомплексованы на подвигах. Я один из них. Помню, еще малышом с детской непосредственностью допытывался у отца:
- А ты подвиг совершил на войне?
Кажется в третьем или четвертом классе, узнав, что отец пришел с войны всего с одной медалью, совсем огорчился.
Кинофильм «Повесть о настоящем человеке» был первым, который я увидел в своей жизни! И нам, мальчишкам сороковых-пятидесятых, очень хотелось, чтобы наши отцы были такими же бесстрашными, как герой этой картины.
Много позже мы узнали об испытаниях, которые выпали на долю не только Алексея Маресьева, но и Андрея Соколова. Может быть, именно тогда, когда уже я был взрослым, посмотрев «Судьбу человека», захотел написать об отце, вернее о том времени, связанным с войной, о котором сам он рассказывал очень скупо: «Да, был в плену, очень многое пережил, бежал...».
Эта тема была долгие годы закрытой. Для вырвавшихся из фашистских лап бойцов и командиров нередко начинался не менее тяжкий период. Помню, как чуть ли не через десяток лет после войны «люди из органов» цеплялись за отца, что-то выясняли...
Все же мне удалось записать часть его рассказа. После смерти отца многое помогла дополнить мать, тоже уже ушедшая из жизни.
...Лагерь для советских военнопленных, а точнее сборный пункт, находился неподалеку от Элисты. Офицеров вызывали к немецкому начальству по одному. Речь шла о переходе на сторону гитлеровской армии. Прошел «собеседование» и мой отец, младший лейтенант-пехотинец, попавший в плен зимой 42-го. Ему и еще группе офицеров, отказавшихся служить вермахту, объявили: утром расстрел. А назавтра...
Спешно сформировали колонну из двух тысяч пленных и погнали на Запад под охраной немецких солдат и местных полицаев. Конечно, ужасы концлагерей в самой Германии - там был ад кромешный - не сравнить с тем, что довелось пережить двум тысячам русских солдат и офицеров на своей земле, но лиха они хлебнули сполна. Гнали без воды и пищи. Выстрелы почти не прекращались. Убивали даже не за попытку к бегству, а за то, что кто-то из обессиленных невольно делал шаг - другой в сторону. Пристреливали больных. Лишали жизни тут же отчаявшегося смельчака, на лету схватившего краюху хлеба или вареную картофелину, брошенную в колонну кем-то из жителей села или хутора, через которые пролегал этот тяжкий путь.
Началось Ставрополье: Дивное, Светлоград (в то время село Петровское), Грачевка... ...
И вот «привал» в Дубовке, ныне Шпаковского, а тогда Михайловского района.
- К этому дню, - вспоминал отец, нервно прикуривая, - нас оставалось человек 800, не больше. ...Силы меня уже почти покинули, я с трудом держался, сознание временами терялось. Как сквозь сон, услышал название села, где остановились, но не понимал, что это рядом с родной Казинкой.
Масса стариков, женщин, детей, окружившая пленных, искала своих. И, действительно, несколько человек со Ставрополья были среди них, в том числе и из окрестных сел. Но узнать кого-то было невозможно. До предела изможденные, обросшие, грязные, одетые кто во что, они были словно на одно лицо.
Из толпы кто-то закричал:
- Из Казинки, из Казинки есть?
- Я услышал крик, - продолжал отец, - заработало сознание: Казинка... ... Мать, жена, должен быть ребенок ... (Отец ушел на фронт в июле 41-го, а в октябре родился я).
Как нашел клочок бумаги, как нацарапал: «Я - Михаил Чернов из Казинки... передайте», - не помнит. Завернул в комок земли, бросил в толпу
Записка попала в руки Харитона Нарышкина. Поздно, слишком поздно узнал я имя этого человека, к тому времени его уже не было в живых. Поклониться в ноги я должен был ему, обнять простого колхозника, спасителя моего отца ...
От Дубовки до Казинки семь километров, да еще через крутую гору. А уж как Нарышкин их преодолел, как прошел или проехал уже тогда немолодой человек - только Богу известно, но принес известие в одну из казинских хат, где полгода от отца не было никаких вестей. Со дня на день ждали худшего – похоронки, редко в какой дом она не пришла к этому времени. А тут жив, рядом ...
- Сколько лет прошло, - говорила мать, - а я все думаю: наяву это с нами было или в страшном сне приснилось? Закутала тебя, во что только могла (зима стояла суровая), собрались родственники, кто был на ногах, отец мой, твой дедушка, сели в сани и в Дубовку. Приехали, а пленных уже угнали в Михайловку (нынешний райцентр, теперь город Михайловск). Мы вдогонку. Догнали. А где наш, как узнаешь? По сторонам колонны охрана: немцы, полицаи, овчарки с телят ростом. Не одни мы на что-то надеялись, вслед за колонной шла людская толпа. К вечеру на подходе к Михайловке пленных остановили на ночлег.
На магнитофонной ленте в этом месте - долгая пауза, после которой опять слова матери:
- То, что мы увидели дальше...
А увидели они действительно то, что невозможно передать словами. Прикладами, штыками, собаками пленных начали загонять на скотный двор, где было столько животины, что и сама она с трудом помещалась. Проклятия пленных, не крик, а какой-то сплошной вой толпы. Ужас на лицах всех, кто был свидетелем этой страшной картины.
Если бы этим закончились испытания! Они только начались.
Я снова включаю магнитофон. Говорит мать:
- Когда отец подошел к ограде, я почувствовала, что лишаюсь рассудка. Провожала на фронт здорового двадцатисемилетнего мужа, а передо мной стоял старый, изможденный человек. Густая щетина, давно немытые волосы, голова буквально облеплена вшами ...
Начали как-то разговаривать. Развернула сверток и показала ему тебя, тебе тогда было чуть больше годика. Заулыбался:
- Сын, сын... ...
- Немцы на этот раз не свирепствовали. Кто-то из них залепетал: «О, матка, киндер...»
- Именно в эти минуты я и решил бежать, - признался мне отец.
С наивной простотой, как в детские годы, я переспросил его в этом месте рассказа:
- Где же ты силы взял?
Помню, он мне также просто и ответил:
- Ты мне их дал.
План побега был отчаянный, дерзкий. Матери отец сказал:
- Уходите, буду дома... ...
У одного из родственников он попросил полушубок, другой дал ему шапку. Здесь же, на территории, было несколько местных скотников. Один из них незаметно передал отцу вилы. И он начал не спеша протискиваться к выходу, смешался с толпой. Десять, двадцать, тридцать шагов в сторону от гибели. Ожидание, казалось, неминуемых выстрелов в спину. Чувствовал, как седеют волосы... ...
Несколько часов он просидел в соломе на чердаке какого-то крестьянского двора. Потом - двадцать километров через заснеженные поля к родному селу, где в таком же нечеловеческом напряжении его ждали... Ждали в доме, который был одним из немногих, где не стояли немцы.
Приведу еще один трагический эпизод из рассказа матери:
- Не дай Бог никому такое пережить. Там, в Михайловке, твоему дедушке от увиденного стало плохо. Как вернулись в Казинку – слег. Не верил, что вернется его зять, в живых останется, а когда Михаил появился в хате, паралич тут же его разбил, на другой день его не стало....
Было моему деду, Ивану Ивановичу Губареву, всего пятьдесят один... Умирая, он попросил:
- Внучка мне... подержать...
А самые последние слова были такими:
- Корову зарежьте, кормить... Завтра наши придут...
Похоронили его 19 января 1943 года, а на следующий день в село вошли советские войска.
О встрече с командиром части, штаб которой разместился на той же улице, где жила наша семья, отец рассказывал так:
- Я увидел офицера, мало чем отличавшегося от меня. Усталое, землистого цвета лицо. Видно было, что этот человек не спал несколько ночей. Я коротко рассказал, как попал в плен, как бежал, как оказался здесь, в родном селе. Я знал, что меня ждет, но... Капитан расстегнул кобуру, достал пистолет:
- Стреляйся, лейтенант, хоть лежать будешь в своей земле.
- Умереть я всегда успею.
Что потом? Известно что: «тройка», штрафбат, передовая, ранение, «реабилитация» и снова ранение. На этот раз тяжелое, в голову. Госпиталь и опять фронт.
Как я теперь жалею, что не записал рассказы отца о войне! Мысль такая была, когда, учась в старших классах, почувствовал тягу к перу, и позднее, когда стал писать и печататься, но срабатывало предательски детское: «А что записывать, ничего-то он героического не совершал...».
С огромным опозданием пришло понимание того, какой великий смысл заложен во фразе: «Каждый прожитый на войне день - подвиг».
Надо сказать, что память у отца была отличная. И через сорок лет он называл десятки имен, вспоминал фамилии друзей, командиров, названия тех мест, через которые пролегали его фронтовые дороги от родного Ставрополья до самой Праги. Нет, уже не восстановишь путь трагический и победный одного из миллионов тех, кто защищал нашу землю.
Немного, совсем немного остается фронтовиков. Да что фронтовиков, все чаще и чаще «рвутся снаряды» уже возле их сыновей. Многие, очень многие из числа тех, кто уцелел в том страшном пожаре, ушли из жизни, не оставив воспоминаний. Ведь они в большинстве своем были храбрыми воинами, но скромными, подчас беспомощными в обыденной жизни. Да такими и остаются.
Долг близких, родных, всех, кто рядом с бывшими воинами - фронтовиками - речь уже даже не о детях, а о внуках и правнуках - пока еще есть возможность - записать их воспоминания, сделать так, чтобы осталась о них память.
О войне написано очень много, что-то переоценивается, рождаются другие взгляды. И это понятно: раскрываются архивы, наше общество становится более открытым. И все-таки это была Великая Война, и каждый ее участник – Великий Воин.
t t t
...После Михайловки пленных без остановки погнали на Запад. Лишь горстке смельчаков, как и моему отцу, удалось бежать из плена. Это был своего рода подвиг, хотя его, к сожалению, оценили тогда по-другому. Время расставило все по своим местам... Но Северный Кавказ стремительно освобождали наши войска. Спасая собственные шкуры, фашисты и их прихвостни оставшихся пленных заперли в какие-то деревянные строения около одной из кубанских станиц и сожгли заживо.
Поведали об этом те, кто до самого рокового дня шел за колонной в надежде вызволить своих...

Анатолий ЧЕРНОВ-КАЗИНСКИЙ, член Союза журналистов. г. Ставрополь.