ЧЕТЫРЕ ЧАСА ДО НОВОГО ГОДА

ЧЕТЫРЕ ЧАСА ДО НОВОГО ГОДА
Иван ПОБЕДИНЦЕВ

«Каждый год тридцать первого декабря мы с друзьями ходим в баню...». Кто не помнит эту легендарную фразу из любимого всеми фильма?! Вот и я уже три десятка лет следую этой традиции, но только этот день врезался в мою память до мельчайших подробностей, почему-то....
Вдоль грязных, затертых куртками стен банного коридора, на выкрашенных в синий цвет деревянных откидных креслах сидели люди. Многолетний толстый слой краски на подлокотниках кое-где облупился и обнажил древесину, местами побитую шашелью. Засиженная мухами лампочка тускло освещала усталые лица мужчин, нервно поглядывающих на часы. Помещение давно пропиталось запахом немытых тел и горького табака. В углу шла оживленная беседа, и хоть слов было не разобрать, но из разговора словесными кузнечиками выскакивали знакомые фамилии: Михайлов, Петров, Харламов, Якушев. От приглушенного бормотания, прерываемого редким хлопаньем дверей, создавалось впечатление, что работает большой ламповый приемник, временами теряющий волну. Измученный духотой и ожиданием народ растерянно поглядывал на бесполезное, заколоченное окно.
Одиноким, уродливым глазом циклопа смотрелось полукруглое застекленное отверстие с надписью «касса», и в нем, как в черно-белом телевизоре, помещалось недоброе женское лицо. Кассирша, наверное, могла бы сойти за диктора программы «Время», если бы не слетающие с ее уст длинные фигуристые выражения в адрес тех, кто слишком долго позволял себе держать входную дверь открытой, впуская вместе с облаками папиросно-сигаретного дыма и холод продрогшей улицы.
Я - первоклассник с алой октябрятской звездочкой на лацкане серого пиджака, стоял, прислонившись к дверному косяку, рядом с отцом, и, как мне тогда казалось, ловил направленные в его сторону почтительные взгляды. Он читал «Красную звезду» и тем, видимо, вызывал интерес. «Ах, если бы они только знали, что папа воевал, а потом служил офицером на Крайнем Севере! А сейчас... а сейчас он лучше всех играет в шахматы!» - проносилось у меня в голове, и в тот момент мне становилось немного обидно за то, что он теперь пенсионер, хоть и военный, и работает простым завхозом. В руке я сжимал два маленьких металлических жетона с наклеенными на них кусочками бумаги из школьной тетради в клеточку. На одной нетвердой рукой была выведена цифра 18, а на другой - 26. Это были выданные нам номера шкафчиков в раздевалке предбанника, которые открывались вбок, как деревянный ученический пенал, и совсем не запирались.
За дверью не переставая жужжала электрическая машинка и слышались веселые возгласы парикмахерши - толстой смешливой армянки в белом застиранном халате. Стрижка стоила недорого, но детей чаще подстригали дома ручными механическими машинками. Была такая и у нас. И хоть я всегда просил маму сделать «канадку», она всякий раз старательно оболванивала меня, оставляя только чубчик, похожий на пучок редиски. А сейчас, когда мы заняли очередь к парикмахеру, я радостно отстукивал по дверному косяку металлическими номерками мелодию «собачьего вальса», предвкушая настоящую взрослую «канадку», такую, как у моего любимого брата. Он был старше меня на целых 15 лет, и я во всем старался походить на него. Наверное, поэтому я вставил в самодельный медальон его фотографию и тайно носил под школьной сорочкой. Но учительница заметила белую нитку и, решив, что это православный крестик, вызвала в школу родителей. Правда, на следующий день недоразумение благополучно разрешилось.
Скоро заветное желание исполнилось, и моя голова, слегка пахнущая машинным маслом, обрела долгожданный вид.
Главным в бане был молчаливый однорукий старик. Про него рассказывали, что во время войны, командуя ротой, он получил тяжелое ранение и попал в плен. Родина его «наградила» двадцатью годами лагерной каторги. Но, несмотря на это, он пользовался уважением, и я никогда не слышал, что бы во время его дежурства случилась пропажа или возникла ссора. Если кто-то подолгу засиживался, он вежливо напоминал, что за дверью слишком большая очередь.
В помывочной не хватало тазиков, часто засорялся сток и лужи мыльной воды соединялись в одно большое рукотворное море. Мужики звали банщика и он, вооруженный длинной, как копье Дон-Кихота, проволокой, устранял затор. В жарко натопленной парной пахло мокрым гнилым деревом и почему-то вареными картофельными очистками.
Отмыв накопившиеся за год грехи, мы лениво одевались, заворачивали в газету вещи, наполняли ими авоську и, немного остыв, выходили на свежий морозный воздух.
Я помню, как в тот вечер с тронутого синевой неба слетала снежная манная крупа, засыпавшая землю, крыши одноэтажных домов и редкие автомобили. Сонные деревья низко кланялись нам, сбрасывая с ветвей самый чистый в мире советский снег. Я намеренно отставал от отца, пытаясь ступать за ним след в след. Но мне удавалось сделать всего несколько шагов, затем я путался, сбивался и пробовал начать снова. Папа оборачивался и, глядя на мое бессмысленное занятие, улыбался. На его раскрасневшемся лице читались доброта и здоровье.
Общественный транспорт, как и весь народ, жил по расписанию, и очень скоро к остановке подкатил тупоносый, глазастый и вечно пыхтящий «Лаз». Распахнув с шумом складные двери, он гостеприимно пустил нас внутрь. Аромат смолистой хвои и абхазских мандарин успел прочно обосноваться в салоне автобуса за последний предпраздничный день. Две юные девушки в схожих пальто сельмаговских расцветок заразительно хохотали над уснувшим нетрезвым мужчиной с обтрепанной еловой веткой подмышкой.
До наступления нового 1972 года оставалось четыре часа.