Тихая родина Николая Рубцова

В январе сего года исполняется 70 лет со дня рождения и 35 лет со дня безвременной кончины выдающегося русского поэта Николая Рубцова. Ниже публикуются отрывки из воспоминаний о нем его друга и однокашника по Литературному институту им. Горького Вадима Куропаткина. Увы, автора этих воспоминаний, нашего коллеги по литературному цеху и доброго товарища, заботливого наставника творческой молодежи (в последние годы своей жизни он руководил в Ставрополе литературным объединением «Современник»), тоже нет уже с нами. Воспоминания любезно предоставлены его вдовой.

Татьяна ТРЕТЬЯКОВА-СУХАНОВА,
председатель Ставропольского регионального отделения Союза российских писателей.
Мы пережили с Рубцовым тяжелую зиму 1953 года. Часто сидели впроголодь, я был свидетелем того, как создавались стихотворения «Ворона» и «Воробей».
Вот ворона сидит на заборе.
Все амбары давно на запоре.
Все обозы прошли, все подводы,
Наступила пора непогоды.

Суетится она на заборе.
Горе ей. Настоящее горе!
Ведь ни зернышка нет у вороны,
И от холода нет обороны...
После этого он любил читать «Тихую мою родину», посвященную Василию Белову, на машинке которого он и отстучал эти стихи, разнес по редакциям, и в «Юности» они были опубликованы.
Особенно ему самому нравилось повторять: «Словно ворона веселая, сяду опять на забор!» Он даже вглядывался, прищуриваясь, и будто видел себя с вороной воочию. Но внешне, конечно, он больше походил на пригладившего перышки воробышка.
Хоть и жили мы вместе, но по-разному. Я исправно посещал лекции, а Николай мог по неделе лежать в кровати, выходя лишь, чтобы набрать в графин воды. Он записывал стихи на тетрадных листках, которые бросал в чемоданчик. Когда же стихотворение, на мой взгляд, было полностью готово, он еще долго, отчаянно и кропотливо его доводил, мучаясь от головной боли. Была уже тогда хорошо нынче известная «Элегия». Но по непонятной причине не публикуется до сих пор в первоначальном, чисто рубцовском варианте третья строчка первой строфы этого стихотворения.
Стукнул по карману - не звенит.
Стукнул по другому - не слыхать.
В коммунизм - безоблачный зенит-
Полетели мысли отдыхать.
Заменили эту строчку когда-то на «В тихий свой, таинственный зенит». Заменили и пока не вернули в рубцовские сборники.
Лишь однажды, в юности, он выразил прямое отрицание идеологического диктата:
Я в ту ночь позабыл все хорошие вести.
Все огни и призывы из кремлевских ворот.
Я в ту ночь полюбил все тюремные песни,
Все страданья и муки, весь гонимый народ.
Николай Рубцов был одним «из малых сих» - теперь, вспоминая его, я вспоминаю «Бедных людей» Достоевского. Он был не бедный даже, а нищий, бесправный, всюду чувствовал себя на «птичьих правах». Человек, обреченный на вечную заботу о куске хлеба и крыше над головой. Вспомним посмертно знаменитый шарфик, обмотанный вокруг голой шеи, поскольку рубашки и то не было. Из москвичей он более всего знал стоящих в очередях в винном отделе гастронома...
Восторгался Тютчевым, не однажды читал мне «Через ливонские я проезжал поля», но, пожалуй, большему он научился у народной песни. Помню, я только переступил порог, а Николай в нетерпении поделиться с кем-то энергично воскликнул:
- Уходят старые песни! Понимаешь, Вадим, уходят! Раньше - «И вот кони мои понесли, как несет их нечистая сила», а теперь? «Качает, качает, качает фонари над головой...» Тьфу!
Не забуду, как пел он в своей привычной манере «Степь да степь кругом». И догадался, откуда сюжетность, драматургия его стихов - ведь они в самой природе русской песни.
Вспомните стихотворение «Русский огонек»:
Погружены
в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели.
Оцепенели маленькие ели,
И было небо темное без звезд.
Какая глушь! Я был один живой.
Один живой в бескрайнем мертвом поле.
Вдруг тихий свет (пригрезившийся, что ли?)
Мелькнул в пустыне,
как сторожевой...
Здесь уместно вспомнить поэта Егора Исаева, когда только вышла книга «Звезда полей»: «Я помню ее сердцем. Помню не построчно, а всю целиком, как помнят человека со своим неповторимым лицом, со своим характером. В ней есть своя особенная предвечерность, углубленный звук, о многом говорящая пауза. О стихах Рубцова трудно говорить - как трудно говорить о музыке».
Что сказать об исполнении Рубцовым своих стихов? Все, кто слышал его, непременно пытаются передать свои ощущения, и никто пока еще не смог сделать этого. Но верю, что, как и я, они слышат его вечно - духовной памятью. Прав Исаев, магия - в углубленном звуке, отсюда гармошка, позднее гитара: слова, сопровожденные звуками. Сливающимися с глуховатым голосом Николая, с выразительным жестом. Всегда его отрешенность от окружающего передавалась слушателям, он забирал нас в свою полную безраздельную власть.
Наверно, причина в той самой «смертной и жгучей связи» Рубцова с родиной, о которой столько наговорено после его трагической гибели. Причина - в любви-жалости к деревне, к женщине, оставшейся там с дочкой-сироткой. Отсюда, из московского ада, в голодных видениях к нему пришло ясное осознание того, что «в деревне виднее природа и люди» и «виднее, на чем поднималась великая Русь». Причина его властного воздействия на слушателей в любви-жалости к России, к ней он обращается с мольбой-просьбой: «Россия! Русь! Храни себя! Храни!»
В начале 60-х воспринимались как откровение такие строки:
И храм старины, удивительный, белоколонный,
Пропал, как виденье, меж этих померкших полей,
- Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!..
Поэзия «тихого лирика» Николая Рубцова, оказывается, больше прочих поработала, готовя почву национальному возрождению России.
Вадим КУРОПАТКИН.